ГОРЕ МНЕ!
Павел Халтурин

Нирвана

Я лежу на диване. «Отдыхаю» - у меня выходной. Жена с детьми гостит у родителей в деревне. Я один дома. Тишина. Покой.
Лежу. В общем-то, мне есть, чем заняться – дела по дому всегда найдутся, но… лежу. Ладно бы спать хотелось, но ведь не хочется спать. Сна - ни в одном глазу. Лежу, смотрю в одну точку, а в этой точке ничего нет, словно смотрю в никуда.
Странный это какой-то покой. Что-то в нем есть от буддийской нирваны – бессмысленное растворение личности в полном бездействии. Мне бы встать, приложить руки хоть к какому-нибудь делу, понудить свое тело потрудиться. И ведь знаю – радостно бывает, когда начинаешь видеть плоды своего труда, даже один завернутый шуруп приносит свою толику удовлетворения, потому что хоть самым малым, но наполняется твоя жизнь смыслом, но… лежу.
И молитва не идет на ум. Робко так прозвучит где-то глубоко внутри «Господи, помилуй» и тут же затихнет, растворится в холодной опустошенности души. Так в огромных ледяных залах затихает эхо, бессильно отталкиваясь от мертвых стен, ослабевая, теряя живую силу звука.
Ну что мне стоит подняться? Здесь, рядом, всего лишь в двух шагах, в соседней комнате – святой угол, где перед иконами алым дрожащим огоньком теплится лампадка. Знаю ведь – стоит только сломать эту ледяную корку нежелания, стать пред святыми и некогда – ведь было! – дорогими ликами, исторгнуть из себя, пусть насильно, пусть принудительно, слова молитвы, хоть из молитвослова, хоть из акафистника, хоть просто из ума, - и услышат! Только не бросить, только выдержать это нечеловеческое напряжение в преодолении собственного равнодушия – и потихоньку отогреется сердце, оживет, и шевельнется в душе чувство живой веры. И слеза подкатит к глазам, и лики со святых икон уже не строго, но отечески-ласково посмотрят на тебя. И – пусть в малой мере – совершится чудо Преображения! Только не отступить, не сдаться! Так карабкающийся по крутому каменистому склону человек, уже теряя последние силы, изнемогая от жары, от борьбы с камнями, выскальзывающими из-под ног с противным сухим шуршанием, вдруг взбирается на гребень, и открывается его взору бескрайний простор лазурного моря – торжественная и прекрасная картина, завораживающая взор, умиляющая сердце, радующая душу. Ждут меня в святом углу, знаю, что ждут, но… лежу.
Взять книгу? Пусть даже не церковную, пусть даже не так когда-то горячо любимые мною «Жития святых», - обычную, мирскую. Там ведь тоже, хотя и крайне редко, словно крупинки золота в грязной породе, рассыпаны частицы Истины. Дать работу уму, заставить свой разум потрудиться? Молчит ум. Спит или… умер?
Лежу.
И не хочу напрягать ни тело, ни ум, ни душу.
Тишина. А в тишине слышно только, как часы - щёлк! щёлк! щёлк!
И чудится мне в их неумолимом щёлканье – «Смерть - ближе!» «Смерть - ближе!» «Смерть - ближе!»
Лежу.
…
Горе мне!
…
Надо вставать.

«Достойно есть»

Среди множества историй, бережно хранимых соборной памятью православного человечества, есть одно удивительное предание, связанное с появлением величания Пресвятой Богородицы «Достойно есть».
«…Некогда один старец-священноинок жил отшельнически со своим послушником недалеко от столицы Афона – города Кареи. Редко оставляли они свою келью, разве по особенной надобности. Случилось, что старец отправился однажды выслушать всенощное бдение на воскресный день в Карейском соборе; ученик же его остался стеречь келью, получив от старца приказание совершить службу дома. При наступлении ночи он услышал стук в дверь кельи и, отворив, увидел незнакомого инока, которого принял с почтительною приветливостью. Когда наступило время совершения всенощной службы, они оба начали молитвенные песнопения. Когда пришло время величать Пресвятую Богородицу, оба встали перед Её иконою и начали петь древнюю песнь св. Космы, епископа Маиумского: “Честнейшую Херувим и славнейшую Серафим...” – и прочее, до конца. Но дивный гость сказал:
– У нас не так величают Божию Матерь. Мы поём прежде: “Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего” – и после этой уже песни прибавляем: “Честнейшую Херувим и славнейшую Серафим”.
Молодой инок умилился до слёз, внимая пению не слыханной им песни, и стал просить гостя написать её, чтоб и он научился таким же образом величать Богородицу. Но в келье не оказалось ни чернил, ни бумаги. Тогда гость сказал:
– Так я напишу тебе для памяти эту песнь вот на этом камне, а ты заучи её и сам так пой, и всех христиан научи, чтоб так славословили Пресвятую Богородицу.
Камень, как воск, умягчился под рукою дивного гостя, и глубоко врезывались слова. Начертав на камне эту песнь, гость подал его послушнику и, назвав себя Гавриилом, мгновенно стал невидим.
С тех пор вся церковь воспевает архангельскую песнь “Достойно есть”, а келья эта и поныне известна на Афоне под именем “Достойно есть”…»

Дивная история. И, знаете, что для меня здесь самое удивительное? Нет, не чудесное явление небесного посланника, самого Архангела Гавриила, в образе простого инока молодому послушнику. И не камень, волею Божиею изменивший своему обычному природному свойству твердости, умягчившийся под ангельскою рукой подобием воска, поражает мое воображение.
Нет. Наполняют мою душу изумлением и трепетом слезы, исторгнувшиеся из глаз послушника. Подумайте, - короткое песнопение, всего лишь несколько слов, – и душа человеческая плачет от умиления, плачет от одной только фразы. Плачет! А мы-то? А я?..
Да, я выстаиваю службы: часы, вечерню, утреню. Но как? Вот звучит шестопсалмие: в храме гасят все свечи, мрак сгущается, обволакивает тебя со всех сторон так, что становится страшновато – будто преисподняя придвинулась вплотную, грозя вечным воздаянием за беспутно прожитую жизнь, и только лампадки робкими дрожащими огоньками светятся в темноте залогом грядущего сияния Божественной славы, да голос псаломщика звучит негромко, напоминая о том, что еще внемлет Господь молитвам людей, и надежда на покаяние еще не оставила грешное человечество.
А литургия? – дивная литургия с ее торжественными песнопениями – «Херувимской», «Милостью мира», великими и сугубыми ектениями, когда весь народ в храме вторит диакону «Господи, помилуй!», с Великим и малым входами, с пылающей золотом в иерейских руках Чашей, хранящей бесценное сокровище – Тело и Кровь Христовы. Как здесь не умилиться душе, как не вострепетать сердцу! А я?
А я нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу и жду окончания службы. Я не слышу, о чем поют. Я не понимаю, о чем молятся. Мысли мои устремляются к неоконченным домашним делам, соблазняются грядущими телесными удовольствиями и пережевывают их, как корова жвачку. В голову лезут воспоминания дел, разговоров, книг, фильмов, газет, журналов – всей той суеты, которой щедро замусорил свою душу. Все это вертится, кружится затейливым калейдоскопом и своим назойливым разноцветным мельканием заслоняет мне главное – Христа.
Горе мне!
Я выхожу из храма, а на душе моей еще тяжелее, чем прежде. Так человек, явившийся на пир, но так и не прикоснувшийся к блюдам, покидает его еще более голодным и озлобленным, потому что в сердце его прорастают черные семена зависти к тем, кто сумел насытиться и насладиться трапезой.
Помысел шепчет: «Ты потрудился, постоял на службе», а совесть отвечает: «Ну да, тело потрудилось, а душа?»
Что себя обманывать? Если я не вышел из храма обновленный, если не горит сердце мое огнем любви к Богу и к людям, если привычные мои согрешения не кажутся мне в этот момент мерзкими, а страсти все так же угрызают душу, – не был я на службе.
Если не умилилась моя душа услышанному и увиденному в храме, если сладость Божией благодати не коснулась меня, – не был я на службе.
Если не простил я тех, кто оскорбил меня, и не поспешил примириться с теми, кого сам вольно или невольно обидел, – не был я на службе.
Если я вошел в храм с черствым сердцем, с окаменевшей душой и не потрудился хоть немного в преодолении собственного нечувствия, не воздохнул покаянно ко Господу, не попросил молитвенно помощи у Пречистой, у святых угодников, – не был я на службе.
Лишь одно оправдание и есть моему бесчувственному стоянию в храме, только оно наполняет его смыслом и вселяет надежду: быть может, кто-то из стоящих рядом помолится обо мне, и эта, пусть робкая, пусть краткая, но искренняя молитва совершит чудо. И Господь скажет моей душе, как некогда Он сказал умершему сыну библейской вдовы: «Тебе говорю, встань!» И восстанет душа моя, оживет, возродится, спадут с нее каменные оковы омертвелости, уныние и злоба покинут ее, слезы искреннего раскаяния растопят лед нечувствия, распахнут тяжелые ставни былых согрешений, и дивный Божественный Свет прольется в сердце, наполняя его неизъяснимым покоем и радостью.
Господи! Не дай мне превратиться в идола собственных страстей – тяжелого, неповоротливого, бесчувственного, потому что, когда настанет день, и призовешь Ты меня к Себе, не сможет моя душа оторваться от груза, к которому так безрассудно и так нелепо приросла за краткое, промыслительно отпущенное ей время земной жизни. И останусь я один на один с ледяной вечностью, в которой не будет никакой радости, потому что не будет Тебя.
Многомилостивый Владыко! Даруй мне сейчас, пока еще не свершился надо мной Твой справедливый суд, по молитвам Пресвятой Владычицы нашей Богородицы, по молитвам ангела-хранителя моего, по молитвам святых, от века тебе благоугодивших, по молитвам святой православной Церкви, по молитвам близких, любящих меня, умиление окаменевшей моей душе и покаяние озлобленному моему сердцу! Даруй мне с трепетом входить под своды Твоего храма, без лености и уныния выстаивать службы, усердно внимая церковному чтению и песнопениям, и покидать святые стены с сердцем, наполненным любовью. И пусть я не достигну духовной высоты того безвестного послушника, принявшего в своей келье небесного гостя, но дай и мне хоть малую толику той радости, что возгорелась в его сердце и пролилась слезами умиления от короткого, но дивного славословия.

ЛЯГУШКА

Прошлым летом, в один из теплых июньских вечеров, я вышел в го­род, желая навестить своего друга, приехавшего к нам на выходные. По­года стояла тихая, безветренная, солнце наполовину опустилось за гори­зонт, и необычайно яркий закат вычертил на алом небесном фоне черные силуэты деревьев и крыш. Я шагал быстро, не глядя по сторонам. Камешки похрустывали под ногами, где-то надо мной в кронах деревьев пересвистывались птицы, и как-то особенно сладко пахло вечерней свежестью. Настроение у меня было превосходное.
Чтобы сократить путь, я пошел через район новостроек и там, возле старой траншеи, заполненной водой, невольно замедлил шаг, обратив внимание на мальчишек, оживленно суетящихся у самого края траншеи. Их было не более десятка, и самому старшему из них вряд ли исполнилось одиннадцать.
Сгрудившись на куче сухой глины, негромко переговариваясь, они что-то напряженно высматривали в мутной и грязной воде.
-Вон она! – вдруг крикнул кто-то.
-Где?!
-Да вон же!
-Лягушка!
-БЕЙ!!!
Тотчас в воду полетели крупные куски острой гранитной щебенки. Мальчишки швыряли ее прицельно, поднимая тучу брызг, перебегали с места на место, подскакивали от нетерпения и возбужденно орали:
-Прикончи ее! Прикончи!
-Дай я!
-Мочи!
-Мимо!
-Убей ее!
-ЕСТЬ!!!
Радостный ликующий вопль, вырвавшийся из мальчишеской груди, возвестил о том, что чей-то «снаряд» попал в цель. И сейчас же, потеряв всякий интерес к своей жертве, вся эта неистовая компания порхнула в сторону вспугнутой стаей воробьев и помчалась прочь, продолжая какую-то свою, только им известную, игру. А я смотрел вслед этим подрастающим людям, с такой легкостью превратившим в забаву убийство маленького живого существа.

Но отчего я вдруг остановился? Отчего сердце пронзила странная, ранее неизведанная боль? Почему в тот миг мне на ум пришли мученики, но не те мужественные исповедники Христа, просиявшие в первых веках нашей эры, и даже не новомученики страшного двадцатого века, а те, еще неизвестные страдальцы последнего времени, что примут страшную смерть от руки Антихриста и его слуг? И почему мир, до этой минуты для меня спокойный и радостный, теперь даже в своей тишине замер грозным предупреждением грядущего Апокалипсиса?

И я стоял неподвижно у траншеи, смотрел туда, где в мутной воде среди грязи и сора плавало неживое тельце крохотного существа, а видел прошлое, настоящее и будущее человечества, и алый, нестерпимо яркий закат пылал надо мной чистой пламенной кровью последних Божиих страстотерпцев грядущего тысячелетия.
 

г.Павловск.