Воронежские блаженные Феоктиста Михайловна и Максим Павлович

Рабочий поселок, где жили Женечка и ее мама, Агриппина Романовна, не так легко было найти: он находился за железнодорожными путями, на краю Воронежа. Поселок напоминал деревню. Белые мазаные домики, садики, пыльные улицы и никакого транспорта. Нашла улицу и дом. Из низких дверей навстречу мне выходит Агриппина Романовна. Эта добрая старушка во время наших лагерных скитаний обильно снабжала нас посылками. И надо сказать, что возможность такая как с неба свалилась. Неожиданно откуда-то из-за границы она получила долю какого-то капитала и благодаря этому имела доступ в «Торгсин» - были такие закрытые магазины: «торговля с иностранцами» на валюту. В этих магазинах можно было купить все. Вернулись мы – и эта возможность кончилась.

Теперь Агриппина Романовна, оставив свою московскую комнату, приехала к Женечке. Увидев меня, она восклицает: «Леночка приехала!» Выбежала Женечка. Сразу попадаю в тепло и уют более чем скромной обстановки нашего нового приюта. Женечка с мамой снимают маленькую комнату у хозяев, простосердечных и радушных людей. У них маленькая дочка Машенька, лет четырех, которая очень любит смотреться в зеркало, приговаривая при этом: «До чего же я холоса!»…

* * *

Воронеж погружен во мрак обновленчества. Только одна церковь, за городом, православная. Добраться туда нелегко – далеко. Но духовная жизнь не замирает – благодаря двум светильникам, воронежским блаженным Феоктисте Михайловне и Максиму Павловичу. В городе они имеют несколько пристанищ: «белый дом», «красный дом»… Красный дом – в центре города. Белый – на окраине, недалеко от нас.

Феоктиста Михайловна очень стара. Воронежские старушки не помнят ее молодой. Вспоминают, что когда сами были помоложе, Феоктиста Михайловна была уже старой и любила разводить на извозчике булки по тюрьмам и больницам. Бог весть, сколько ей лет. Она передвигается частыми мелкими шажками, обязательно в сопровождении какой-нибудь девушки.

Еще до нашего приезда местный священник, протоиерей Митрофан, собрал общину из девушек, которую опекала Феоктиста Михайловна. Но при нас община эта была в рассеянии, жили девушки частично в городе, частично на хуторах, но связь поддерживалась. При Феоктисте Михайловне девушек было несколько. Они очень хорошо ее обслуживали, она всегда была чисто одета и укутана в большой теплый белый платок.

Максим Павлович помоложе Феоктисты Михайловны, ему примерно шестьдесят лет. В руках у него всегда неизменная палка и множество сумочек, меняющихся, и, говорили, не случайно, - то ключи носит, то замки. Ничего не выпускает из рук, а если кто пытался облегчить его, протестовал и даже как-то особо рычал. Он ежедневно посещает вокзал, и все железнодорожники его знают, все ему приятели и к его словам всегда прислушиваются.

Вот эти два человека, несшие подвиг юродства, беспрерывно обходили город и поддерживали в нем дух благочестия.

- Фроська, жизнь надо держать! Держать надо жизнь! – грозно говорил Максим Павлович, постукивая палочкой.

Эти блаженные часто бывали и у нас и всякими способами напоминали, что «жизнь надо держать». Как-то на Пасху мы с Женечкой собрались к заутрене. Чтобы попасть в храм, надо было пройти через весь город и идти дальше по пустынному месту за городом. Взяли кулич с пасхой, яйца – а отправляться боязно. Феоктиста Михайловна у нас ночевала (ночевала всегда обязательно на моей кровати). Заметив нашу нерешительность, говорит нам ласково-ласково: «Вы не бойтесь, вам попутчики будут», - и провожает нас. Только вышли мы из дома, видим: идут женщины, тоже в церковь к заутрене… (Эту последнюю загородную церковь вскоре тоже закрыли. Однажды собрался народ на какой-то большой праздник, а на двери церкви замок. Так на этом все и кончилось).

Феоктиста Михайловна часто бранилась, а то могла и запустить в тебя тем, что под руку попадется. Удивительно могла обличать, попадая в самую точку, почти без слов, жестами и мимикой. Но сквозь ее суровость просвечивала необыкновенная ласка. Так, однажды я встретила ее посреди города. Всего-то мне двадцать пять лет было, и в голове много мусора. И вот она давай меня распекать: палкой постукивает и так выразительно жестами обличает мою пустоту, что прохожие останавливаются. А я топчусь на месте, краснею и чувствую, что видит она меня насквозь – так бы и убежать.

В другой раз, позже, когда пришлось мне остаться одной в Воронеже в связи с затянувшимся обменом квартиры, а все мои уехали уже в Кострому, я очень грустила и печалилась, настроение нередко бывало мрачное. Однажды в таком настроении я пришла за утешением в дом, где часто останавливалась Феоктиста Михайловна. Она как раз была там, сидела за столом и обедала. Хозяйка лежала в глубине комнаты на диване. Вдруг, не успев и поздороваться, замечаю, что Феоктиста Михайловна нацелилась в меня вилкой, выражение лица грозное. А хозяйка с дивана жестами показывает мне, что надо удалиться, не то худо будет… Я, совсем расстроенная, вышла на веранду дома. Вот так утешение! Присела в кресло и тотчас уснула. Проснулась – не пойму, где я и что со мной, на душе так светло и легко… Хозяйка объяснила, что Феоктиста Михайловна видела меня окруженной бесами, и от ее молитвы мне пришло облегчение.

Умела Феоктиста Михайловна и насмешить. Как-то ночью (она у нас была), пьяный сосед – жил он у этих же хозяев на другой половине дома – стал буянить у окна, того гляди окно выставит. Хозяина дома не было, хозяйка в положении, вся побелела. Не знаем, что делать. Феоктиста Михайловна спала, но тут проснулась и говорит: «Что, любовника под кровать пустили, а он буянит? Да ничего не сделает, и духа его тут не будет». А вот в окно все ломится – нам и страшно, и смешно. И что же? – наконец, он угомонился, а вскоре и вовсе куда-то исчез без следа из нашего дома.

Как-то в день моих именин Феоктиста Михайловна была с нами. Вдруг вижу, мимо окон идут в белых костюмах знакомая врач с мужем. Я хотела было их окликнуть, но Женечка не разрешила. А я приглашала их, и так хотелось, чтобы они зашли. Они же несколько раз проходили мимо окон и так и не нашли нас, о чем впоследствии жалели. Конечно, Феоктиста Михайловна напугала бы их. Они были люди из другого мира.

Феоктиста Михайловна, имея уже все старческие немощи, еле передвигая ноги, часто отправлялась пешком в Задонск в сопровождении девушки. При этом она выбирала непременно самую отчаянную погоду, с ветром, мокрым снегом, колющим лицо.

Иногда она нарочно подвергала своих спутниц разным испытаниям. Например, было строго с паспортами, а она подойдет к милиционеру и говорит: «Милиционер, а у девчонки паспорта нет». Девушка пугалась, но никаких последствий не бывало. Или летом, идя по лугу, встретят стадо коров, бык злой. Она и присядет поблизости, как ни в чем не бывало. Еще рассказывали, что Феоктиста Михайловна часто бывала в семье, в которой было много детей, а отец в ссылке. Придя, она иногда давала деньги и посылала купить курицу, велела приготовить, а сама уходила, не дождавшись обеда. А то деньги оставит, а когда их отдают, говорит, что не оставляла, что деньги не ее.

Феоктиста Михайловна всегда носила правый ботинок на левую ногу, а левый на правую, и рассказывали, что однажды отец Митрофан купил ей новые ботинки, она же надела их по своему обыкновению и велела разрезать их, что отец Митрофан безропотно и исполнил. Он почитал Феоктисту Михайловну как истинную блаженную во Христе, ценил ее духовную мудрость и был ее преданным послушником…

Говорили, что если Феоктиста Михайловна и Максим Павлович сходились вместе, то между ними начиналась война. Кто знает, как это понять…

Максим Павлович имел дар прозорливости. Еще до моего приезда среди икон у Женечки с мамой стоял маленький образок – Владимирская икона Божией Матери, присланный мне из ссылки батюшкой отцом Георгием. Максим Павлович заметил его и сказал: «Вот приедет архиерей и наденет его», - и засмеялся. А надо сказать, что еще в Москве, когда мы ходили в Данилов, я все говорила, что хочу быть архиереем, и брат меня часто шутку спрашивал: «Ну как, Ваше Преосвященство, дела?» А однажды кто-то из наших сказал об этом отцу Павлу, духовному сыну батюшки, на что тот ответил: «Кто епископства желает, доброго дела желает…» Вскоре действительно приехал «архиерей» - я.

А когда газеты наполнись сообщениями о «гитлеровских приготовлениях», Максим Павлович, как бы читая газету военного времени, приговаривал, бывало: «Англия, Франция, пятнадцать тысяч», - и все в этом роде, а затем: «Ха, ха, ха – наша взяла!» Хорошо помню, как едет он в трамвае со своим неизменным посохом и мешочками, со всех сторон его железнодорожники обступили, а он все им так толкует. А ведь был еще только тридцать пятый – тридцать шестой год…

Между тем нам с Женечкой надо было устраиваться на работу. Да не тут-то было. Паспорта нам выдали временные, с какой-то отметкой – посмотрят и не берут.

Наконец, добрые люди, к которым направили нас наши знакомые, помогли Женечке устроиться «хинизатором» - была в то время такая должность. Свирепствовала малярия, и хинизатор разносил по адресам хину. А я, увлекшись в лагерях медициной, хотела продолжить заниматься этим делом и устроилась сестрой-практиканткой в большую клинику, в костно-туберкулезное отделение, без оплаты. С усердием принялась я обслуживать своих больных, старалась их чем-нибудь развлечь, что-то рассказать. Они меня полюбили. Но ведь у меня не было никакого медицинского образования… Случались и казусы. Как-то раз в операционной, куда нам разрешалось заходить, перед операцией врач тщательно вымыл руки мылом, протер их чем-то, и тут у него развязалась тесемка на рукаве халата. Он попросил меня завязать ее, и я, завязывая, коснулась нечаянно его руки. Он воззрился на меня: «Вы сестра?» - «Да», - простодушно отвечаю, не подозревая, что наделала беды, будучи незнакома с асептикой и антисептикой. Он молча залил руки йодом и приступил к операции. А как-то операционная сестра говорит мне: «Подайте физиологический раствор», - а я не знаю, какой он из себя…

Однажды заведующая отделения, женщина-врач, собрала сестре и стала объяснять наши обязанности: «С больными никаких разговоров, молча делайте, что надо, и уходите. Запомните: больной для нас, что дерево для плотника, не больше». Атмосфера в отделении была неприятной. Я совершенно разочаровалась в медицине и с этой работы ушла. Надо было искать работу с оплатой.

Те же знакомые помогли мне устроиться в институт переливания крови. Дело это было новое, увлекало. В институте был стационар на двадцать коек. Меня приняли санитаркой в лабораторию. Весь день мыла пузырьки и сосуды из-под крови доноров, а по утрам – полы. Обыкновенно утром, войдя в лабораторию, я распахивала настежь окно и принималась за полы, громко распевая разные арии. Сотрудники приходили позже. Здесь был сплоченный и дружный коллектив. Все еще хотелось хоть немного приблизиться к медицине… Но главврач – молодой еще человек, - заметив, что я читаю латинские надписи, решил послать меня на курсы машинописи, чтобы я впоследствии работала секретарем-машинисткой. Один старичок-врач советовал поступать в институт учиться, на что я отвечала, что «устарела». «Как, а сколько же вам лет?» - «Двадцать шесть», - говорю. – «А я думал – семнадцать»… СО временем я закончила шестимесячные курсы машинописи, и меня перевели в секретари-машинистки. Работы было мало, и я переписывала целые главы из «Отверженных» В.Гюго, моего любимого произведения, - для практики. Завела и маленькую библиотеку для больных, устроили картотеку, все как следует. Впоследствии переписывала на машинке диссертации врачам…

Жили мы в то время крайне скудно, и мне даже нравилось чувство независимости и свободы от материальных забот. Помнится, как-то на маслянице зашла я в магазин что-то купить на свои копейки. Кругом – что угодно для души. Вдруг замечаю, что весь пол усыпан трехрублевыми бумажками. Все тут же толкутся, и никто не замечает их. Наконец, все собрала и жду, что кто-нибудь поднимает панику. Но нет, никому деньги не нужны. Домой возвращаюсь с обильными закупками, на удивление нашим…

Как-то, спустя немного времени после своего приезда в Воронеж, я затосковала, сильно скучая по своим подругам – девушки тут были, но столь непохожие на наших, московских. От этой тоски я заболела – перестал работать желудок, пропал аппетит. И меня послали на отдых на хутор под Воронежем, к родственникам наших хозяев. Там, на хуторе, среди фруктовых садов, была церковь, и при ней жили иеромонах и схимонахиня Ангелина, брат и сестра.

Помню, как шли мы к ним лугами, переходили вброд небольшую речушку. Вот на пригорке храм, рядом дом. Вошли в сени. Отец иеромонах нас радушно встречает, благословляем, затем я одна вхожу в церковь, начинаю рассматривать иконы. Возле одной задерживаюсь: пророк Илия, возносящийся на небо. Грусть меня не покидает, и самочувствие неважное… Раздумываю. В это время кто-то берет меня за руку. Оглядываюсь: передо мной высокая, худая, пожилая монахиня. Смотрит так приветно, и от нее как будто идет тепло. Сразу от души отлегло. Спрашивает меня о чем-то тихонько, мы начинаем разговаривать, и вскоре я уже делюсь с нею своей грустью: рассеялись все подруги – сестры по духу, одиночество…

- А ты так не думай, - говорит она мне, - а кого Господь пошлет в пути, с тем и дружи. Вот и будет хорошо.

Зовут к обеду. И чего только нет на столе! Помидоры, огурцы, молоко, мед, свежий хлеб. Все такое красивое, а глаза ни на что не глядят. Меня угощают, а я отвечаю, что давно уже ничего такого есть не могу.

- А ты кушай, кушай во славу Божию, - ласково говорит матушка, и я с сомнением принимаюсь за еду. И что же – с того обеда здоровье мое наладилось, как ни в чем не бывало. И грусть сошла. А матушка та осталась в памяти, как Ангел Божий…

В то время брата с нами еще не было. Срок его заканчивался. А мама Женечки тем временем удачно обменяла свою комнату в центре Москвы н половину каменного домика (две большие комнаты) в Воронеже, на тихой улице, спускавшейся к реке Воронеж, с крошечным уголком сада. Одной комнатой пользовалась Агриппина Романовна, в другой мы с Женечкой отгородили уголок-спальню, там же был уголок с иконами, завешенный занавеской, а остальная часть комнаты служила одновременно столовой и гостиной.

Этот уютный уголок привлекал к нам родственников и друзей. Во дворе посадили мы красивое местное вьющееся растение, цветущее мелкими махровыми розочками – оно покрыло целую стену дома. Ходили гулять в прекрасный парк с высокими деревьями и пышными клумбами с удивительными каннами. Это крупное растение, листья высоко и широко поднимаются из земли, а из центра на высоком твердом стебле разворачивается огромный красный цветок. В этом цветке есть что-то сказочное. В некоторых тенистых уголках он светится неожиданно и таинственно.

Иногда всей компанией катались на лодке по реке. Это был расцвет нашей жизни… На работе я все время говорила: «Какая чудная сегодня погода, какая красота, как птицы поют», - а сотрудницы, чуть старше меня, удивлялись и признавались, что они ничего такого не замечают…

В Воронеже я увлекалась рисованием. Нравилось рисовать пейзажи и цветы, яркие букеты. Стала ходить в художественную студию. Занятия там были довольно скучные. Перед нами ставили голову Аполлона или глиняные кувшины, и мы должны были их срисовывать. Но все же я ходила и старательно все это рисовала. В конце сезона в нашей студии устроили выставку и пригласили на нее городских художников. Старейший из них - академии А.А. Бучкури. Захватила я на выставку и свои домашние рисунки букетов, но преподаватель счел, что они не реалистичны и для выставки не годятся, а потому я сложила их на полу. Пришли художники, стали рассматривать наши работы. Последним шел Бучкури и все приговаривал: «Хорошо, свежо, молодо». Возле моих произведений остановился и говорит: «А это что? Тут что-то китайское. Кто это рисовал?» - Я вышла вперед, и он стал рассматривать мои акварели, букеты, и так увлекся, что сел со мною на скамеечку и принялся объяснять суть живописи.

- Понимаете, вот, например, перед нами полено. Если постараться тщательно его срисовать, то получится два полена, но в искусстве ничего нового не появится. Художник должен каждый предмет пропустить через свою призму, тогда этот предмет приобретет особую жизнь. У вас есть это чувство художественного преломления, но сейчас нет художников, кто мог бы вас направить… Вы будете писать такие большие декорации, - он руками обозначил их размеры. – Только… вы совсем не умеете рисовать. Академия вам не нужна, а основы рисунка пройти надо… - Он посоветовал взять в городской библиотеке Бакста и пригласил к себе домой. Встреча эта, кажущаяся случайной, дала свои последствия…

Наконец, вернулся брат. Был тридцать седьмой год. Страшный год. Брат милостию Божией благополучно уехал из лагерей. В то время многим добавляли сроки, а других, уже уезжавших, с вокзала возвращали в лагерь. В городе начались аресты. Те, кого забирали в те годы, не возвращались…

В Воронеже брат нигде не мог устроиться на работу и давал частные уроки. Однажды он вернулся с урока только утром. Оказалось, хозяина арестовали. Производили длительный обыск и брата не выпускали. Потом мы узнали, что того человека расстреляли. Брат очень переживал, нервничал.

Город объявили режимным. Улицы наполнились милицией. В воздухе чувствовалось напряжение. И вот в одно утро, когда мы еще спали, раздался звонок. Открываем – милиционер, спрашивает брата и вручает повестку: «В двадцать четыре часа покинуть Воронеж как отбывшему пять лет срока». Брат застонал.

Между тем срок выезда увеличили до нескольких дней. Делать нечего. Жаль Воронежа, мы здесь уже обжились, появились друзья, работа, квартира… Принялись обсуждать – куда же теперь ехать? И решили, что брату нужно вначале поехать в Нижний Новгород (Горький), побывать на могилке отца Георгия, помолиться, а дальше – положиться на волю Божию.